О речи, профессиональном языке учёных и инженеров можно было бы написать целые тома. Как и особый крепко просоленный лексикон моряков, их жаргон насыщен, помимо специальной научно-технической терминологии, ещё и множеством сложных жаргонно-матерных слов и выражений. Последние отнюдь не являются проявлениями бескультурья, плохого воспитания или дурного тона (как это обычно представлялось в СССР). Наоборот, сказанные к месту, коротко, точно и образно характеризуя сложившуюся ситуацию, они дают разрядку атмосфере, избавляют от излишней серьёзности и хорошо прочищают мозги, что особенно важно для работников умственного труда.

    Так, у Леонида Соболева в “Индивидуальном подходе”, рассказе из коллекции капитана Кирдяги (наборе баек вроде врунгелевских), в защиту матерщины на флоте многое говорится от лица боцмана Карасёва, которого от привычки сквернословить, пусть и весьма затейливо, пытались отучить. Да и рождающиеся в научно-инженерной среде народные многоэтажные выражения, могущие сделать честь иному поэту, не только оживляют рабочие будни, расцвечивают научный фольклор, но и, в конечном счёте, обогащают, делают ещё более насыщенным, ярким и выразительным звучный и могучий русский язык. О случае с одним преподавателем политеха, из числа наиболее колоритных и запоминающихся, читавшим лекции с огоньком, любившим крепко, сочно и глубоко философски выразиться я и хотел бы поведать…

    Смешение строк и столбцов, их индексов – это наиболее типичная ошибка, а мне ещё и учебник упомянутый помог, где обозначения были другие, и в строках как раз стояли одинаковые буквы, а в столбцах – одинаковые цифры, индексы (за подготовку по учебникам, а не по лекциям, страдал не раз). Впрочем, и ошибки-то серьёзной не было: результат всё равно получился верный. Поэтому и Ершов не разбушевался особо. Он лишь нахмурился, пару раз затянулся (со своим пристрастием к курению прямо в аудитории он умудрялся выкуривать по полпачки за зачёт) и, пыхнув в меня струёй дыма, хрипло бросил короткое “Верно, но наоборот. Транспонируй!”.

    В полном недоумении я вернулся за парту, не понимая, что же сделал не так и окончательно выведенный из равновесия этим загадочным “транспонируй!”. Никак не мог вспомнить, что это значит – уж больно слово страшное. Обернулся к соседу и, показав ему матрицу (см. выше), взвыл шёпотом: “Как транспонировать?”. Тот в ответ прошипел: “Матрицу переверни!”. А увидев моё недоумевающее лицо, добавил: “Ну, элементы все перенеси, отрази зеркально от главной диагонали”. Люблю такие вот короткие, образные и популярные объяснения. И хотя не видел в этом отзеркаливании никакого смысла, стал добросовестно выполнять насоветованное.

    Тут следует заметить, что человек, слушающий подсказки, нередко попадает впросак. Он совершенно утрачивает способность мыслить самостоятельно и, всецело полагаясь на подсказчика, доверяясь ему, готов повторить за ним любую, даже самую несусветную чушь, или произнести ахинею, неправильно его поняв, не расслышав, на чём основано немало забавных случаев. Но тут я пожаловаться не мог: товарищ, как выяснилось позднее, подсказал мне правильно, и расслышал я его тоже верно. Вот только мозг, затуманенный в угаре зачёта и сигаретного дыма, воспринял совет слишком буквально. Поэтому, пользуясь развитым в политехе пространственным воображением, я стал в уме переворачивать, зеркально отражать матрицу, мысленно приставив зеркало к главной диагонали (на рис. 1 показана пунктиром). И так постепенно, по элементу стал переносить результат зеркального переворота на бумагу.

    Задача не из лёгких – провозился с ней довольно долго (повезло ещё, что политех выработал у меня чёткий печатный почерк, по сути, чертёжный шрифт, но без наклона, см. рис. 1). Но к моменту, когда подошла снова очередь отвечать, я уже успешно справился с операцией “транспонирования” и с удивлением взирал на дело рук своих, не понимая, что же у меня вышло, что это значит и зачем нужно. Ясно было только одно: правильным ответом это быть никак не может. Но Ершов, словно босс, попыхивающий сигарой, начальственным тоном уже вызывал меня “на ковёр”, не дав и опомниться. На мои попытки отделаться репликами вроде “я ещё не готов”, “надобно ещё подумать” он раздражённо ответил, что и без того дал мне слишком много времени, позволив не раз пропустить свою очередь отвечать. Наконец он положил конец нашему спору, отрезав стандартным преподавательским “покажи, что есть”.

    Ничего другого не оставалось, а словесные перепалки с Ершовым до добра не доводили, в чём трижды убедился на собственном опыте. Заранее предчувствуя очередной провал, поплёлся из своего захолустья к кафедре, успев по пути привести матрицу хоть в какой-то благообразный вид: перенёс палочки, изображавшие стрелки векторов, после отражения оказавшиеся вдруг сбоку, наверх. Больше ничего сделать не успел и, отвернувшись, обречёно положил свой листок на стол Ершову, который сцапал его и начал сосредоточенно изучать решение…

    Когда он добрался до ответа, его реакция превзошла все мои ожидания. Вместо того чтобы сразу отослать меня на следующую пересдачу, он в удивлении уставился на матрицу. Я уж было начал думать, что, подобно Максвеллу, прямо на экзамене сделавшему открытие, случайно тоже открыл что-то новое – матрицу фундаментальных взаимодействий какую-нибудь. Это подтверждалось и дальнейшим поведением Ершова. Он покраснел, поперхнулся дымом, кустистые колючие брови взлетели, а рыбьи глаза далеко вылезли из тёмной глубины глазниц вместительного черепа с впалыми щеками, как у Кощея Бессмертного. Тут я не выдержал и спросил прямо, что за фундаментальную матрицу я открыл.

    Этого Ершов уже вынести не смог и захохотал, чего ещё никому из нас видеть не доводилось, отчего зрелище казалось ещё более жутким, особенно если учесть, что нам как пересдающим было не до смеха. Но насколько же страшнее стало мне, когда, взглянув на своё решение, понял, наконец, что же написал. Из мгновенно просветлевшей головы сразу выветрился весь дым, колени подогнулись, а внутри всё похолодело: дать такой листочек преподавателю вообще, а тем более строгому Ершову, было всё равно, что подать бумагу с прошением об отчислении из института.

    И вот, когда жуткий зловещий хохот Ершова начал постепенно стихать, он наконец смог вымолвить между приступами смеха: “Всю матрицу матом покрыл… Вот уж точно, открытие – доказать, что матрица, оправдав своё название, может материться!.. Это ли не революция в матричном деле?”. Наконец, отсмеявшись вволю, он наказал мне срочно искать “свою матрикулу”, а на мой испуганный вопрос: “Какую ещё матрихулу?” разразился новым взрывом веселья. Тогда он сам разыскал в стопке мою зачётку и, накарябав в ней дрожащей от грудных сотрясений рукой “зачёт”, протянул её мне: дескать, себе же дешевле зачёт поставить, чем от приступа помирать.

    Этот забавный случай (каковых в жизни студента и инженера не меньше, чем у бывалого моряка) ещё раз подтверждает, что хочешь-нехочешь, а у русского человека, даже беседующего на языке сугубо математическом, материальном, матерные слова нет-нет да проскочат, рождаясь сами собой буквально из ничего. Видно, в науке, как и во флоте, среда для созревания таких вот словечек, выражений особенно благодатная: тут и преимущественно мужской состав, и творческая атмосфера, и богатство специальных терминов, имён, которые так и хочется зарифмовать, сочетая в затейливых выражениях. Недаром и Михайло Ломоносов, бывший первооткрывателем и в сфере привнесения бранных фраз в научную среду, в пылу жарких академических споров вставлял крепкие словечки из лексикона северных поморов, одёргивая зарвавшихся иностранцев, сразу робевших перед мощью русского языка. (Верно, в неменьшей степени робели и представители ООН, выслушивая Хрущёва, стучащего ботинком по трибуне).

    Эти затейливые народные выражения, напоминающие по психологическому действию даже не проклятья, а заклинания-обереги, снимающие пелену с разума и отводящие, “отсылающие” всё дурное, принципиально отличаются от банального, однообразного и односложного мата, вставляемого через слово. Ещё более несхожи они с убогим и примитивным бандито-теле-пошло-английским диалектом наиболее отсталой части современной молодёжи. Именно последний и надо нещадно изживать, выпалывать и выжигать из языка: в отличие от родных устоявшихся бранных фраз, он не украшает, а лишь засоряет нечистотами западной “цивилизации” могучую и бурную реку русского языка.

Сергей Семиков